и потому часто бывает так, что какой-нибудь рассказ посторонний вызывает
в памяти целый год жизни, такой притом год, когда беспамятство мое было
для всех как факт, да и сам я едва ли смотрел на себя как на годное.
Бывало так, что события крупного ничтожества волновали меня, ненадолго,
конечно; а бывало и так, что очень важный факт, как, например, выгон с
квартиры в полночь, я переживаю с образцовым равнодушием, без всякого
болезненного сознания собираюсь итти в частный дом с мыслью заявить
там, чтобы позволили переночевать, и только... Дальнейших же соображений
ровно никаких не было во мне. Меня, конечно, воротят, уложат спать, и на
другой день все забыто, искренно забыто. Теперь, когда это и многие
подобные факты проходят в моем сознании, я на всю обстановку их смотрю так,
как будто они по значению своему так же дешевы, как и пыль на улице:
сколько угодно глотай, никто не скажет: «Подожди усердствовать!» Но не
скажу, чтоб с этим прошлым я расстался решительно и навсегда. Довольно
часто бывает так: окружающие ведут разговоры, не имеющие никакого
отношения ко мне, и вдруг фраза какая-нибудь выгоняет из забытья длинный
ряд последовательных фактов за месяц и более. Понятно, что на другой
день я опять бессвязною с прошлым жизнью живу... Теперь это очень
странным представляется, что, очевидно, зависит от правильного отношения к
пережитому (извините за это храброе выражение!). Вообще я с большим
трудом устанавливаю в себе непрерывность представлений: выходит все,
будто голова моя и я не всегда дружны в мыслях, хотя не могу указать на
какое-нибудь резкое противоречие (на несколько минут вышел перерыв и я
не мог, садясь вновь за письмо, определить, на чем я остановился). Итак,
я выгляжу чем-то заинтересованным, но, право же, жизненно тревожащего
или, вернее, встряхивающего ничего нет для меня, хотя в мыслях быстро
проходят события когда-то острых беспокойств. Я не объясняю это
равнодушием к жизни и себе, на такую стоическую высоту взобраться без
сознательного мужества невозможно, я объясняю это более просто: я не в
силах охватить текущую жизнь потому, что от прошлой ничего интересного
не имею. Очевидно, стало быть, что я на каком-то перепутье или, вернее,
в столбняке с стихом: сердце пусто, празден ум (продолжение же не
подходит потому, что... «жизни шум» понимаю немножко — он не томит меня
тоской), притом же решительно затрудняюсь, что выбрать (для начинки?)
заселения этих необходимых для жизни территорий (разумея ум и сердце
без сказуемых). Искренно желаю, чтоб трагедия и водевиль отсутствовали,
а был бы лишь простой, но величавый эпос. Это я постараюсь положить в
основу новой жизни, не определяя заранее ни того, что она (жизнь) сама
в себе, ни того, что именно пригоднее для нее. Страшусь лишь
злоупотреблений жизнью и в жизни, хотя бы и ясно из прошлого, до каких
очаровательных (можно и слово «чумовых» пустить в оборот) прелестей доводят
они нашего брата гражданина, щедро увеличивавшего государственный сбор
с питий, продаваемых и явно, и тайно. Таким образом для меня вовсе не
представится странным, если в данное время жизни я признаю себя лишь
формою для личности, но не совсем личностью с определенным «я», и «мое».
Все это, прочитанное мной еще раз, не уяснило, однако, моего
положения внутренного. Для житейского обихода я ни недостаточен, ни
достаточен. Просто-напросто жалкая посредственность сказывается. В то же время
я представляю, что был еще в горшем положении, когда безнадежность
была вовсе не праздною мыслью. Стало быть, теперь мне лучше, и я сам
лучше. А раз начало хорошо, мне, уже достаточно искусившемуся,
продолжение рисуется более лучшим».
Из этого письма мы видим, что резонерство у больного
порядочно развито, что стремление заменить формой действительную
сущность очень заметно, заметна склонность к выспренному тону;
словом, есть признаки ослабления умственной деятельности.
Действительно, наряду с амнезией, как мы видели,
существуют у такого рода больных и другие признаки ослабления умствен-
204
ной деятельности, именно, прежде всего отсутствие живости
интересов, полное отсутствие умственной энергии, доходящее в иных
случаях до очень большой степени. Наряду с этим, несмотря на
то, что сохраняется способность делать поверхностные суждения
как будто правильные — глубина мысли исчезает, делать
глубокие выводы больные не могут; умственный горизонт их резко
падает, так что присутствие слабоумия в большей или меньшей
степени можно констатировать во всех таких случаях.
Что касается до настроения таких больных, то оно бывает
разнообразное. Чаще оно индиферентное, но бывает и грустное, и
веселое. У одного больного (наблюдение 3) настроение несколько
месяцев подряд было апатичное, грустное, плаксивое, затем
веселое, но с таким же вялым весельем, как вяла была грусть. Чаще
всего заметно, что настроение меняется, смотря по тем
впечатлениям, которым подвергается больной в данную минуту: так, если
заговорить с ним о печальных предметах, он может сделаться
грустным, расплакаться, затем завести разговор о веселом — он
сделается весел, расхохочется, начнет и сам рассказывать
анекдоты.
У большинства больных заметны резкие признаки неврастении
в виде большой утомляемости нервной системы; она выражается
или тем, что больной делается раздражительнее после долгого
влияния на него впечатлений, или в том, что является какое-то
беспокойство, тоскливость. Нужно прибавить, что и эти больные
обыкновенно ночью раздражительнее, ажитированнее, чем днем.
Они большею частью до утра не засыпают и в это время
беспокоят окружающих однообразными вопросами, требованиями
и т. п.
К неврастеническим явлениям относится и особенность,
встречающаяся часто у таких больных; это особенная боязнь к
передвижению: боязнь, что их уронят, что они упадут. Иногда это
ощущение долго мучит больного: после того как его положили на
место, он все повторяет окружающим: «А что — я не упаду?»
Некоторые больные, кроме того, бывают довольно упрямы, не хотят
принимать лекарство и т. п., большею частью мотивируя это тем,
что еще не время, что примут через 5 мин, а проходит 5 мин —
они опять повторяют то же.
Описанная форма ослабления умственной деятельности с
наиболее выраженной амнезией бывает, как мы сказали, часто при
алкогольном параличе. Степень ее, впрочем, далеко не всегда
одинакова. В некоторых случаях амнезия бывает чрезвычайно
глубокая, в других, напротив, амнезия неглубока: хотя больной и
позабывает все очень скоро, но тем не менее не так быстро, как
мы только что описали; иногда забывается не все, а самые
крупные впечатления остаются в памяти. Бывает и так, что
собственно факты помнятся, но теряется способность локализировать их
во времени. Словом, степени расстройства вариируются; с одной
стороны, это происходит от глубины болезни, с другой — от того,
в каком периоде мы встречаем больного, потому что, как мы ви-
205
