Вольной с большим трудом вспоминал то, что недавно случилось.
Разговор, который он вел вчера, забыт им сегодня. Вчера он
занимался, разбирал бумаги данного дела, а сегодня он решительно
не помнит, что это за дело, насчет чего оно, и т. д. Если ему
нужно что-нибудь сделать завтра, то он, ложась спать, должен
написать это и поставить на видное место, иначе он и не вспомнит, что
ему следовало делать. Само собою разумеется, что такое
постоянное забвение всего, что с ним случается, ставит больного в
положение очень тяжелое. Однако он сам заметил, что это не есть
полное забвение, а только неспособность воспоминания по
собственному произволу — и вот вся его хитрость идет на то, чтобы
ставить себя в условия, благоприятные для воспоминания. Так
например, идет он защищать дело (впрочем, клиенты его большею
частью нетребовательные люди) и когда становится на свое
место, то решительно не может припомнить, о чем будет речь, хотя
прочел дело накануне. Но, чтобы не быть в неловком положении,
он: 1) пишет себе конспектик и, когда его читает, подробности
дела восстанавливаются перед ним, и 2) старается говорить так,
чтобы избегать фактических подробностей, а говорит общие
места, удобные во всех случаях. Он говорит, что ему удается таким
образом порядочно проводить дела, тем более, что раз у него есть
исходная точка, он может рассуждать правильно и приводить
разумные доводы.
Другое тяжелое положение его бывает тогда, когда, например,
при встрече с кем-нибудь ему напоминают о вчерашнем горячем
споре, который он сам же вел; он решительно не помнит, что это
такое, зачем этот вопрос. Но, зная слабость своей памяти, он
старается как-нибудь устроить, чтобы тот, кто говорит ему, сам
высказал ему, в чем дело. Он отвечает общим местом и ставит сам
вопрос, и мало-помалу ему вспоминается вчерашний спор, хотя
нерельефно, не образно, но так, что он может продолжать
разговор на ту же тему, не высказывая противоречия с тем, что вчера
говорил. Однако в его собственной голове постоянно копошится
вопрос: «Да то ли это, что я вчера говорил? Может быть, я вчера
говорил совершенно противоположное?», но, как говорит больной,
все его знакомые уверяют его, что он не ошибается, что он
последователен, что он говорит, всегда держась одних и тех же
принципов, и противоречия в его словах нет. Это соответствие его слов
и догадливость удивляют самого больного; он говорит, что почти
ежеминутно бывает в таком положении, что думает: «Ну, черт
возьми, теперь совсем попался, — решительно не помню, о чем тут
разговор», и все-таки, мало-помалу дело ему выяснится и он
скажет то, что следует. Это дает ему некоторую уверенность, и
потому за последнее время, хотя мало помнит, но все-таки стал
общительнее и не стал бояться встречаться с людьми. Впрочем,
он заметил, что теперь он все-таки больше помнит, чем прежде:
большую часть событий он помнит, хотя воспоминание это какое-
то общее, неопределенное — подробностей, как он ни старается,
он не в состоянии припомнить, если же благоприятный случай
202
встретится, то часть этих подробностей восстановится в его
сознании, хотя с такой нерельефной окраской, что он никогда не может
утверждать, что так это и действительно было.
Эта слабость памяти касается главным образом событий, т. е.
изменений во времени; что же касается до пространственных
восприятий и зрительных впечатлений, то они вообще гораздо лучше
помнятся. Больной один ходит по улицам и узнает сразу дом, где
уже был, может на память нарисовать дом, где живет, дачу, где
прожил лето, узнает всех новых знакомых, но разговора, который
он вел с этими знакомыми, он решительно не помнит и даже не
помнит, что он вел когда-нибудь разговор.
По временам больному припоминаются события, бывшие в
период его тяжелого состояния: большею частью какое-нибудь
случайное впечатление по сходству вызывает вдруг целый ряд
ассоциаций из прежней жизни, и часто это суть воспоминания обид,
перенесенных в то время. Больной чувствует эти обиды, но по его
уверению как-то вяло, не энергично. Затем эти тяжелые
представления исчезнут. Вообще, по словам больного, он «с большим
трудом устанавливает непрерывность представлений в себе»,
представления как будто случайны и отрывочны, но тем не менее —
что замечательно — больной все-таки не противоречит себе.
С внешней стороны кажется, что он говорит, придерживаясь
определенного плана, а он сам только следит за тем, чтобы говорить
одно за другим, а если его спросить, о чем начался разговор, то
он решительно не будет в состоянии ответить. Ввиду этого и
чтение для больного невозможно: он прочтет 2 — 3 страницы, а потом
уж ему нужно возвращаться к началу, чтобы вспомнить, о чем
была речь.
Сознавая свое состояние, больной старается анализировать его,
но этот анализ его носит черты расстройства памяти: он все
вертится около одного и того же, повторяя по нескольку раз
высказанное. Эта наклонность к повторениям заметна и в его речи, так
что в общем речь его представляется речью сильно поглупевшего
человека.
Он сам сознает, что живости, жизненности в нем нет.
Вспоминая, чем он был прежде, он чувствует глубокую разницу: прежде
он был горячий, энергичный человек, возмущавшийся горячо
несправедливостями, теперь он почти не возмущается — в нем какое-
то особенное хладнокровие, но не вследствие силы, не
вследствие особенной высоты миросозерцания, а вследствие слабости
жизненных порывов.
Для более рельефного представления его душевной жизни я
привожу письмо его. Нужно заметить, что я много раз просил его
описать свое состояние, как он его понимает, но более того, что
следует ниже, он не мог написать.
«16 мая 1886 г.
Перед тем как идти к вам, я должен что-то написать о себе. Мне лучше
во всех отношениях, но не скажу, что я вполне жизнен. Текущим я
заинтересован всегда меньше, прошлое (больное) привлекает к себе больше,
14*
203
