встретится, то часть этих подробностей восстановится в его
сознании, хотя с такой нерельефной окраской, что он никогда не может
утверждать, что так это и действительно было.
Эта слабость памяти касается главным образом событий, т. е.
изменений во времени; что же касается до пространственных
восприятий и зрительных впечатлений, то они вообще гораздо лучше
помнятся. Больной один ходит по улицам и узнает сразу дом, где
уже был, может на память нарисовать дом, где живет, дачу, где
прожил лето, узнает всех новых знакомых, но разговора, который
он вел с этими знакомыми, он решительно не помнит и даже не
помнит, что он вел когда-нибудь разговор.
По временам больному припоминаются события, бывшие в
период его тяжелого состояния: большею частью какое-нибудь
случайное впечатление по сходству вызывает вдруг целый ряд
ассоциаций из прежней жизни, и часто это суть воспоминания обид,
перенесенных в то время. Больной чувствует эти обиды, но по его
уверению как-то вяло, не энергично. Затем эти тяжелые
представления исчезнут. Вообще, по словам больного, он «с большим
трудом устанавливает непрерывность представлений в себе»,
представления как будто случайны и отрывочны, но тем не менее —
что замечательно — больной все-таки не противоречит себе.
С внешней стороны кажется, что он говорит, придерживаясь
определенного плана, а он сам только следит за тем, чтобы говорить
одно за другим, а если его спросить, о чем начался разговор, то
он решительно не будет в состоянии ответить. Ввиду этого и
чтение для больного невозможно: он прочтет 2 — 3 страницы, а потом
уж ему нужно возвращаться к началу, чтобы вспомнить, о чем
была речь.
Сознавая свое состояние, больной старается анализировать его,
но этот анализ его носит черты расстройства памяти: он все
вертится около одного и того же, повторяя по нескольку раз
высказанное. Эта наклонность к повторениям заметна и в его речи, так
что в общем речь его представляется речью сильно поглупевшего
человека.
Он сам сознает, что живости, жизненности в нем нет.
Вспоминая, чем он был прежде, он чувствует глубокую разницу: прежде
он был горячий, энергичный человек, возмущавшийся горячо
несправедливостями, теперь он почти не возмущается — в нем какое-
то особенное хладнокровие, но не вследствие силы, не
вследствие особенной высоты миросозерцания, а вследствие слабости
жизненных порывов.
Для более рельефного представления его душевной жизни я
привожу письмо его. Нужно заметить, что я много раз просил его
описать свое состояние, как он его понимает, но более того, что
следует ниже, он не мог написать.
«16 мая 1886 г.
Перед тем как идти к вам, я должен что-то написать о себе. Мне лучше
во всех отношениях, но не скажу, что я вполне жизнен. Текущим я
заинтересован всегда меньше, прошлое (больное) привлекает к себе больше,
14*
203
и потому часто бывает так, что какой-нибудь рассказ посторонний вызывает
в памяти целый год жизни, такой притом год, когда беспамятство мое было
для всех как факт, да и сам я едва ли смотрел на себя как на годное.
Бывало так, что события крупного ничтожества волновали меня, ненадолго,
конечно; а бывало и так, что очень важный факт, как, например, выгон с
квартиры в полночь, я переживаю с образцовым равнодушием, без всякого
болезненного сознания собираюсь итти в частный дом с мыслью заявить
там, чтобы позволили переночевать, и только... Дальнейших же соображений
ровно никаких не было во мне. Меня, конечно, воротят, уложат спать, и на
другой день все забыто, искренно забыто. Теперь, когда это и многие
подобные факты проходят в моем сознании, я на всю обстановку их смотрю так,
как будто они по значению своему так же дешевы, как и пыль на улице:
сколько угодно глотай, никто не скажет: «Подожди усердствовать!» Но не
скажу, чтоб с этим прошлым я расстался решительно и навсегда. Довольно
часто бывает так: окружающие ведут разговоры, не имеющие никакого
отношения ко мне, и вдруг фраза какая-нибудь выгоняет из забытья длинный
ряд последовательных фактов за месяц и более. Понятно, что на другой
день я опять бессвязною с прошлым жизнью живу... Теперь это очень
странным представляется, что, очевидно, зависит от правильного отношения к
пережитому (извините за это храброе выражение!). Вообще я с большим
трудом устанавливаю в себе непрерывность представлений: выходит все,
будто голова моя и я не всегда дружны в мыслях, хотя не могу указать на
какое-нибудь резкое противоречие (на несколько минут вышел перерыв и я
не мог, садясь вновь за письмо, определить, на чем я остановился). Итак,
я выгляжу чем-то заинтересованным, но, право же, жизненно тревожащего
или, вернее, встряхивающего ничего нет для меня, хотя в мыслях быстро
проходят события когда-то острых беспокойств. Я не объясняю это
равнодушием к жизни и себе, на такую стоическую высоту взобраться без
сознательного мужества невозможно, я объясняю это более просто: я не в
силах охватить текущую жизнь потому, что от прошлой ничего интересного
не имею. Очевидно, стало быть, что я на каком-то перепутье или, вернее,
в столбняке с стихом: сердце пусто, празден ум (продолжение же не
подходит потому, что... «жизни шум» понимаю немножко — он не томит меня
тоской), притом же решительно затрудняюсь, что выбрать (для начинки?)
заселения этих необходимых для жизни территорий (разумея ум и сердце
без сказуемых). Искренно желаю, чтоб трагедия и водевиль отсутствовали,
а был бы лишь простой, но величавый эпос. Это я постараюсь положить в
основу новой жизни, не определяя заранее ни того, что она (жизнь) сама
в себе, ни того, что именно пригоднее для нее. Страшусь лишь
злоупотреблений жизнью и в жизни, хотя бы и ясно из прошлого, до каких
очаровательных (можно и слово «чумовых» пустить в оборот) прелестей доводят
они нашего брата гражданина, щедро увеличивавшего государственный сбор
с питий, продаваемых и явно, и тайно. Таким образом для меня вовсе не
представится странным, если в данное время жизни я признаю себя лишь
формою для личности, но не совсем личностью с определенным «я», и «мое».
Все это, прочитанное мной еще раз, не уяснило, однако, моего
положения внутренного. Для житейского обихода я ни недостаточен, ни
достаточен. Просто-напросто жалкая посредственность сказывается. В то же время
я представляю, что был еще в горшем положении, когда безнадежность
была вовсе не праздною мыслью. Стало быть, теперь мне лучше, и я сам
лучше. А раз начало хорошо, мне, уже достаточно искусившемуся,
продолжение рисуется более лучшим».
Из этого письма мы видим, что резонерство у больного
порядочно развито, что стремление заменить формой действительную
сущность очень заметно, заметна склонность к выспренному тону;
словом, есть признаки ослабления умственной деятельности.
Действительно, наряду с амнезией, как мы видели,
существуют у такого рода больных и другие признаки ослабления умствен-
204
