— 144 —
— Идет Андрей Иванович! — крикнула она, задыхаясь. — Пьяный—пьяный! Шатается и под нос себе лопочет! Уж с при-шпехта повернул... Ой, боюсь!
Все засуетились. Зина заплакала.
— Иди, Зина, к Лизавете Алексеевне, — поспешно сказала Александра Михайловна.
— Идите вы тоже ко мне! — резко проговорила Елизавета Алексеевна.—Он ко мне постесняется войти.
Александра Михайловна испуганно твердила:
— Нет, нет! Ради бога, голубушка, идите с Зиной и не показывайтесь! Увидит вас, еще больше обозлится. Он мне и так утром говорил, что это вы меня подучаете его не слушаться.
Елизавета Алексеевна увела Зину к себе. Перепуганная Дунька пошла вместе с ними.
— Ты-то чего, дура, боишься?—презрительно сказала Елизавета Алексеевна.—Тебя он не смеет трогать.
— Голубушка, Лизавета Алексеевна, боюсь!—повторяла Дунька, дрожа.
Властно и грозно зазвенел звонок. Хозяйка отперла. Слышно было, как Андрей Иванович вошел к себе в комнату и запер за собой дверь на задвижку.
— Давай деньги!—хрипло произнес он.
В комоде поспешно щелкнул замок. Александра Михайловна послушно достала деньги и отдала Андрею Ивановичу.
— Еще!—отрывисто сказал он. — Все деньги давай! Четыре рубля!
Александра Михайловна робко возразила:
— Андрюша, я два рубля уже истра...
Раздался звук пощечины и вслед за ним короткий, всхлипывающий вздох Александры Михайловны. Зина сидела на постели Елизаветы Алексеевны и чутко прислушивалась; она рванулась и заплакала. Елизавета Алексеевна, бледная, с дрожащими губами, удержала ее.
За стеной слышалась молчаливая возня и сдержанное всхлипыванье. Зина, дрожа, смотрела блестящими глазами в окно и бессознательно стонала.
Вдруг Александра Михайловна крикнула:
— Андрей, пусти!... Я сейчас... посмотрю...
За стеной стало тихо.
— Нашла! — иронически протянул Андрей Иванович. Он стал пересчитывать деньги. Зина дрожала еще сильнее, упорно глядела в окно, охала и растирала рукой колени.
— Как ноги больно!-—тоскливо сказала она.
Елизавета Алексеевна спросила.
— Отчего у тебя ноги болят?
— 145 —
У меня всегда ноги болят, когда папа маму бьет,—ответила Зина с блуждающей улыбкой, дрожа и прислушиваясь.
— Ну, а теперь я покажу тебе, как меня перед людьми позорить!—сказал Андрей Иванович.
Александра Михайловна пронзительно вскрикнула. За стеной началось что-то дикое. Глухо звучали удары, разбитая посуда звенела, падали стулья, и из шума неслись отрывистые, стонущие рыдания Александры Михайловны, похожие на безумный смех. Несколько раз она пыталась выбежать, но дверь была заперта»...
В деревнях пьяные мужья еще бесчеловечнее обращались с женами. Жестокими побоями они яередко преждевременно «зогоняли в гроб» своих жен.
Вот еще отрывок из повести Чехова «Мужики», в которой описывается быт темной, тупой, злобной от нужды и бесправия дореволюционной русской деревни.
В деревню, в дом отца, приехал из Москвы больной сын Николай с женой Ольгой и дочкой Сашей. С отцом живет Кирьяк— брат Николая.
«По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы, было противно пить, и разговор был противный—все о нужде да о болезнях. Но не успели выпить и по чашке, как со двора донесся громкий, протяжный пьяный крик:
— Ма-арья!
— Кирьяк идет,—сказал старик,—легок на помине.
Все притихли. И. немного погодя, опять тот же крик, грубый и протяжный, точно из-под земли.
— Ма-арья!
Марья, старшая невестка, побледнела, прижалась к печи, и как-то странно было видеть на лице у этой широкоплечей, сильной, некрасивой женщины выражение испуга. Ее дочь, та самая девочка, которая сидела на печи и казалась равнодушной, вдруг громко заплакала.
— А ты чего, холера?—крикнула на нее Фекла, красивая иаба, тоже сильная и широкая в плечах.—Небось, не убьет!
— Ма-арья!—раздался крик у самой двери.
— Вступитесь, христа-ради, родименькие,—залепетала Марья, дыша так, точно ее опускали в очень холодную воду,—вступитесь, родименькие...
Заплакали все дети, сколько их было в избе, и, глядя на них, Саша тоже заплакала. Послышался пьяный кашель, и в избу вошел высокий чернобородый мужик в зимней шапке и оттого, что при тусклом свете лампочки не было видно его лица,—страшный. Это пыл Кирьяк. Подойдя к жене, он размахнулся и у арил ее кулякпм
