том, разорвалась японская граната, разбросала бухту манильского троса, аккуратно скатанного и засыпала осколками Терентьева. Тот даже не успел ни пригнуться, ни что-либо подумать. Он только безотчетно вскрикнул, отвечая на боль в правой руке. Лишь когда рассеялся дым, студент посмотрел на руку и догадался, что ранен. Правый рукав был на половину вырван, и из-под обшлага по ладони текла теплая струйка крови.
— Вот так фунтъ!.. Это уже скверно! — подумал Терентьев и зажал рану.
— Никак ранен, братъ? Маленько царапнуло. Дай-кось—погляжу.
И возле Терентьева стал возиться Мартыныч. Рана оказалась хотя и скверная, рваная, с развороченным до кости мясом, но кости не были повреждены. Марты-ныч мыл ее соленой водой и повязывал бинтом.
— Ничего, пройдет, утешал он студента.
Терентьеву же было так больно, что его стало тошнить и закружилась голова. После повязки полегчало.
„Стерегущий“ заметно уменьшил ход. Японский снаряд попал в машинное отделение и котел правой машины страшно парил.
«Решительный» ушел далеко вперед. Уже невооруженным глазом видна Золотая гора. Вон, направо ясно виднеются дачные места. «Решительный» остановился у входа во внутренний бассейн, милях в трех от фортов, и отстреливается от преследующого
его японца. Сергеев все это отлично видит, а его красавецъ—«Стерегущий» еле двигается. Мало-по-малу он ближе и ближе подходит к берегу. Один из нападающих контр-миноносцев тоже сильно парит и также неуклюже поворачивается. Повидимому, наша бомба взорвала у него котлы. Однако, японцы здорово пристрелялись, и их снаряды то и дело рвутся на палубе, в корпусе, в машинном и палубном кубрике. По большей части это мелкия гранатки, но их много. То там, то здесь на палубе слышатся стоны, вопли раненых. Сбежавший вниз с мостика Кривецкий вдруг взмахнул руками и без звука рухнул на палубу. Возле него поднялся столб дыма и осколков.
— Слабый был человек, но славно умер,—проговорил командир, обращаясь к Сорочкину, и перекрестился.
Тот, кажется, не расслышал. Насколько спокойным и наружно хладнокровным казался Сергеев, настолько же в возбужденном состоянии был мичман. С раскрасневшимся лицом и судорожными, будто в винтовой пляске, подергиваниями рук и ног, он подбегал то к одному орудию, то к другому, что-то такое приказывал, в чем-то распоряжался и вряд ли сам себе отдавал отчет, чего он хочет и что говорит команде.
А экипаж с каждой минутой становился сосредоточеннее и мрачнее. Сначала шутили, смеялись, балагурили. Но теперь стало не до шуток: кругом на палубе ва-
