ким-низеньким табуретом, вся пропитана запахом распадавшогося, потного боцманского тела.
Воздух тяжелой, пахучей, теплой массой давит, делает кожу липкой, заставляет кружиться голову.
Запечатав письмо в конверт и наклеив марку, Терентьев открыл дверь и вышел в кубрик. Даже спертый, насыщенный испарениями воздух кубрика после боцманской каюты кажется свежим. Там и здесь, в повалку, как попало, разложили матросы пробковые матрацы и спят. Иные здорово храпят, другие только посапывают, третьи что - то ворчат, ворочаются. Терентьев осторожно шагает через тела спящих при тусклом свете одинокого масляного фонаря
Вчера и сегодня отдых, команда спит вся, без вахты, даже без дежурного отделения. Только трое дневальных ходят взад и вперед, приглядывая за огнями, оберегая от пожара.
Кое-как Терентьев добрался до трапа и поднялся на верхнюю палубу.
Его сразу же охватило свежестью морозной ночи. Зима еще не совсем уступила свои права весне и по ночам покрывает воду тонкой корочкой льда, морозит и разукрашивает все инеем.
— Напрасно, Михаил Семеныч, раздетый выхо-дишь-то,—раздался тихий и ровный голос подле самого уха Терентьева. Еще не рассмотрев говорившого, он узнал его по голосу
— Что, Мартыныч, дневалишь?.
— Да вот сменяться скоро: сейчас четыре склянки бить буду.
— Неужели два часа уже?
— В аккурат два, без двух минут, только что смотрел. А ты ЯоШТо не спишь, Михаил Семенычъ?
— Письмо домой писал.
Помолчали* Терентьев Засмотрелся на темвое-темное небо. усыпанное далекими, чуть мигающими звездами.
Мартыныч постоял, потоптался; кажется, ему хотелось еще что-то сказать, но почему-то он не решился и пошел бить склянки. Звук судового колокола понесся, резкий, сильный. Терентьев даже вздрогнул, и почувствовал, что ему становится холодно. Но звезды его притягивали. Это—Те-же холодные, бесстрастные звезды, на которые он смотрел дома, на которые, быть может, вчера или сегодня смотрели Леля, папа, тетя Маня. И они вспоминали его, как он вспоминает теперь их, глядя на зеленоватые лучи красавца Ориона.
— Оне нам становятся милее, когда представляют собой единственный видимый предмет, на котором могут встретиться наши глаза, любимые глаза. Почему я не написал об этомъ?—подумал Терентьев и пошел в кубрик спать, решив, что в следующем письме обязательно напишет.
