— 1010 —
можно выгнать из пуда муки. И дайте сами себе ответ на вопрос: был ли и мог ли быть голод в этом крае, в этом пресловутом раю в сороковых годах. Водка гналась в таком же количестве и прежде; хлеба извозилось столько же, столько же откармливалось брогой быков и свиней; по той же цене продавалась водка, столько же отправлялось хлеба в Ригу, а был голод. Хлеб стоил почти тогда два рубля серебром пуд. Неужели из фунта ржаной муки можно выгнать штоф 65 градусов. Отправка водки почти всегда выпадала, познаю почему, во время крестьянских посевов, покусов или уборки хлеба, а чаще всего весной, во время пасхи и разлива реки, в самое безхлебье, когда лошаденки смотрели пугалами. На все это господа арендаторы, управляющие не смотрели. Им что за дело, что у мужика нет хлеба, а у лошадей уши в горизонтальном положении. Они радели об общей пользе и удовольствии, ставили жирную и дешевую водку. Она хороша была тем, что не нужно было далеко за нею идти; она сама стерегла и ловила латыша на всех перекрестках и, так сказать, навязывалась ему, ири том не одна, а со всем своим скарбом, со всеми своими неразлучными спутниками: ленью, воровством, развратом.
Правда, мы одурели от пьянства, но чтобы вам подумать и
о причине. Вникните же, наконец, в наше положение, взгляните хоть на хлеб наш, — к концу недели его не проглотишь не смочив горла. Посмотрите, где живут работники, восходящие с барионами, где они должны ночевать. В корчмах или такой лачуге у самой корчмы, где только волков морозят. С ранняго утра до поздней ночи они на нолях, или в лесу на морозе; выходя из этого волчьяго гнезда, рано утром, не смеют затопить печи и оставить за собой огня, иначе и в Сибири место не найти.
Вернулись вечерком: прозябли, продрогли, согреться надо, а негде; затопят печь, что то в роде пещеры; избенка от полу до потолка наполнится дымом, нельзя дышать, куда же идти. В корчму. Она всегда к услугам, всегда близка, тепла, освещена лучиной и тянет к себе неотразимым соблазном дешевой водки. Вы бы, господа пастыри, чем нас поносить, поговорили бы об этом с помещиками. Корчма, да разве вы забыли что мы должны, волей неволей, непременно спешить туда за ИО верст и более каждый воскресный и праздничный день. Не там ли объясняется нам наряд на работу. Не вы ли сами обираете в корчмы наших детей для ирослушания (экзамен). Не в корчмах ли вы записываете их к причастию. Не корчмы за нами гонятся, а вы, вы нас и наших детей туда зогоняете. Везде корчмы, куда ни посмотришь: в деревне, в ноле и даже в лесу. В самые храмы. Божий лезут корчмы и уж успело сложиться поверие, что кирки нельзя поставить, не построив прежде рядом корчмы. Вы развращаете. Посмотрите: пьяны все, оть седого старика, до грудного младенца, и тот пьян. Мать его напоила, подлив водки в пиво и молоко, которые взяли с
— 1011 -
собой. Мать, да на то ли ты его родила на свет Божий. А что же помещики и пасторы. Тем временем они играют в карты и приговаривают с улыбкой: хотят уверить, что в Лифляндии народ бедствует, а вот же пусть, пусть бы взглянули, как весело живут латыши. Да, весело.
Когда Прибалтийский край представляет собой одну корчму-великан, когда крестьянин был доведен до голода, до полного истощения и разорения корчмами, которые как пауки, расплодившиеся в бессметном количестве, высасывая все живые соки народа, расслабленный зашевелился. В начале сороковых годов, в Прибалтийском крае, началось новое для дворян и пасторов совершенно неожиданное движение: переход остов и латышей в православную церковь, от священников коей они ожидали того человеческого к себе отношения, которого они тщетно искали у лютеранского пастора. Последние, ночуя опасность от перехода народа в православие, встрепенулись и стали бороться с возникшим движением, начали интересоваться народной жизнью. Они, конечно, не могли не заметить как корчма и водка губить народ, и некоторые из них взялись с большим воодушевлением и устойчивой энергиею за дело отрезвления народных масс. Между тогдашними пасторами на этом славном ироприще особо отличался Мариинсбургский пастор Отто Гирген-сон '(позже суиеритендеигг в городе Ревеле). По всей вероятности, блогодаря пламенному красноречию и помощной внушительной личности пастора, проповеди его так подействовали на прихожан, что корчмы стали пустовата и к гуманному любимому пастору хлынули старики и молодежь с просьбой записать их отречение от употребления спиртных напитков.
Разтлеватели народа: корчмари пожаловались помещикам, задели за самое чувствительное место — за свои материальные интересы, а последние, „дабы ознаменовать во всем совершенстве пытаемые ими чувства человеколюбия*4 пожаловались своей кре-атуре, Приходскому Судье, а тот дальше и дело дошло до Лиф-ляпдскоии Консистории. Вы, конечно, полагаете, что последняя, дала козням помещиков заслуженный поучительный урок и отпор, как учреждение, которое, прежде всего, должно принимать близко к сердцу народную нравственность. Ничуть. Случилось для непосвященных, что то изумительное, чудовищное, не вероятное. Лифлядская Консистория постановлением своим от 2G-ro сентября 1835 года запретила пастору Гиргенсону, а за сим и другим пасторам дальше принимать заявления прихожан о зароке, об отречении цх от употребления спиртных напитков. Можно себе представить, сколь велика была социально-экономическая власть балтийских феодалов, что Консистория решилась на этот, вечно ее позорящий шаг, что она открыто, во всеуслышание объявила себя противницей общественной трезвости и таким образом потакала грязнейшим инстинктам человеческой природы вообще, а аристократических владельцев винокуренных заводов и корчмарей в особенности.