— 1008 —
тированное положение корчмаря на образ мышления и направления его воли и ума, понятно само собой. Блогонадежность обывателя в глазах почти всемогущого корчмаря, конечно, измерялась количеством потребляемой водки им или пива.
Корчмари спаивали и обирали крестьян преимущественно тем, что отпускали водку в долг и принимали вместо денег все, что ни принесет мужик из своих пожитков, особенно хлеб.
Пьянство и следовательно корчмы бесспорно были причиной нищеты крестьян и вместе с тем всех революционных движений, начиная с 1784 года по 1906 год включительно.
Хотя в 1819 году в Прибалтийском крае состоялось пресловутое освобождение крестьян от крепостной зависимости,— или вернее вследствие такового, так как оно сопровождалось с общим обеземелением, с пролетаризациею крестьян; порабощение крестьян прогрессировало и в период времени с двадцатых по сороковые годы, крестьяне впали в чрезмерную, невыносимую нищету. Это печальное явление объясняется отчасти тем, что в двадцатых годах открыли винокуренные заводы, посредством коих из картофеля добывали спирта (сивуху). Не было имения, дворянской вотчины, без винокуренного завода, или, по крайней мере, винокуренной кухни. В одной Лифлянд-ской губернии были 168 крупных винокуренных заводов и 432 винокуренных кухон. Акциз взимался не с количества дей-свительно выкуренной водки, а по числу ревисских душ, проживающих в пределах вотчины владельца завода. Итак, чем больше владелець вотчины мог увеличить потребление водки на каждую ревисскую душу, тем меньше он платил акциза за каждое ведро выкуренной им водки. Само собой понятно, как должны были баловни феодалов, корчмари, выбиваться из сил, чтобы заставлять каждую „душу* выпить возможно большее количество ведер водки. Неудивительно, что пьянство поощрялось всякими способами и ухищрениями. Возможность обменять сельскохозяйственные продукты, главным образом хлеб, против водки, способствовало в громадной мере распространению зла пьянства в широких массах населения. Установилась точная такса: за пуру ржи—12 штофов водки, за пуру ячменя—8 штофов водки, за пуру овса—5 штофов водки, за пуд льна—15 штофов водки.
Неодолимые искушения в образе корчем-кабаков раста-влены были народу на каждом шагу в деревнях и городах. Сил сдерживающих не существовало в то время никаких, ни в нравственном, ни в гражданском быте народа, предоставленного исключительно одному влечению своего невежества, власти тьмы. Ведь школ в деревне вовсе не было, а духовные пастыри бездействовали. Они проснулись только в сороковых годах, когда началось движение в сторону православия. Народ, особенно крестьянская масса, был охвачен горячкой пьянства.
Маленьким Молохам в виде корчем приносились так щедро
- 1009 —
и часто жертвы, что в конце концов развивалась страшная, изумительная дегенерация народа, в особенности крестьян.
Первоначальные ликования и взаимные поздравления корчмарей, и феодалов по поводу блестящих барышей, приносимых корчмами, превратилось в безпокойство, так как рабочая сила разоренных, истощенных крестьян упала на очень низкую степень и могло привести к упадку хозяйства самих владельцев вотчин и винокуренных заводов. Дворяне сообразили, что так дальше идти не может и их ландтах, в 1836 году, запретил крестьянам обмен хлебов против водки.
В Прибалтийском крае хлеба было всегда достаточно, но винокурение, несоответствовавшее экономическому богатству народа и опиравшееся на искусственное распространение в народе водки, привлекало к себе огромное количество хлеба, а народ жил впроголодь. Весь хлеб шел на пищу и питье.
Сведение о житье-бытье крестьян времен тридцатых и сороковых годов, их невыносимом положении и о причинах, почему они предавались пьянству, мы черпаем из записок очевидца, православного латыша, Иидрика Страумита (напечатанных в „Окраинах России14., Юрия Самарина, выпуск 11). „В хлебе, мука постепенно вытеснялась мякиной. Стали питаться одной Истрой из негодной ржаной и ячменной муки или крупы с приправой: зимой ложки мерзких ирогорькших сывороток, летом: с подливкой козьяго молока, и то же не без сывороток. Привыкли люди к кислой еде. Да впрочем, это была не еда, а питье, на вкус очень похожая на ту жижу, которую выливает на двор русский мужик, когда выполаскиваетъ'квасную кадку.
Такова была наша незабвенная нутра, которая приобрела такую громкую славу и нам, латышам, пошла в придачу к фамилии.
А неугодно ли еще отведать нашей насущной похлебки. Хоть один пальчик обмокните в эти выполоски и лизните языком: не бойтесь, она же без соли. Вам противно. А как же работники, отправляясь на барщину с одним сухим хлебом, завидовали хлебу работников. Взгляните, кстати, и на хлеб наш. Право, это хлеб, не обман. Конечно, на вид и на вкус он походил не столько на хлеб, сколько на торфяную кочку. Так и хрустел на зубах, я ел его, хотя и недосыта, — не давали, вот беда. Зимой все говорили: пусть остается хлеб на сенокосную пору; а летом была своя оговорка. А как любили мы этот хлеб, как дорожили им. Бывало, если хоть крошка упадет на землю, то непременно отыщешь, дунешь и съешь. Если грудной ребенок в капризах и бросит корку хлеба, то это и ему никогда не прощалось. Итак, хлеба у нас не было, а водкой хоть пару поддавай. Водка ь то время и даже до недавняго времени стоила в Лифляндии: на мызах, когда брали целую бочку—5 коп. сервбр. штофка, когда V2 бочки и 7* бочки—7Ѵ2 коп. серебром, а в корчмахъ—15 коп. серебром. Расчитайте сами, мои добрые читатели, сколько штофов водки