— 312 —
ствие отсутствия сочувствия его идеи, а по новизне дела, по недоверию к возможности поставить его на практическую почву. В самом деле: в России поднимать вопрос о сериозной общественной борьбе с пьянствомъ! В России,—где из всего княжеского периода ея истории огромному большинству известна едва ли не одна легендарная фраза Владимира о том, что „веселие Руси— иити“,—где треть государственного бюджета покрывается налогом на водку, где рост доходов от монополии является важнейшим условием бюджетного блогополучия! Разве не ясно 'заранее, что всякий, у нас всегда столь слабый и неонпрающийся ни на какую реальную силу, общественный почин в таком деле должен бесследно разбиться о закоренелость тысячелетних привычек, о закоренелое недоверие и активное противодействие всякой сериозной и деятельной общественной организации со стороны власти, о сопротивление, хотя бы и пассивное, финансового ведомства! И как начать эту борьбу с пьянствомъ? Как подойти к этому роковому вопросу практически?
Возвращаясь к основной теме настоящей заметки, я должен сказать, что борьба с пьянством, с этим ужасным пороком, который отравляет, одурманивает, „оскотиниваетъ" (да простят мне это слово) русского человека и русскую жизнь во всех отношениях, представляется мне задачей, которая должна быть дорога всякому и всегда, совершенно вне зависимости от различных злоб дня и перипетий политической и всякой иной борьбы. В этом вопросе мы соприкасается с теми основами культурной человеческой жизни, которые должны быть одинаково дороги всякому искреннему и верящему в будущий прогресс своей родины человеку.
С этой точки зрения приобретал особый интерес состав нашего первого Съезда по борьбе с пьянством. Кто же в самом деле на Съезд явился? Мы могли бы найти здесь представителей самых разнообразных общественных групп и настроений. Представители науки, интеллигенции и крестьянства; русский бюрократ и социал-демократ; епископ и захолустный деревенский священник, члены Государственного Совета, Государственной думы и акцизные чиновники; известные деятели и деятельницы по народному образованию и мракобесы, кричащие о том, что школа никогда не вносила в нашу жизнь каких-либо положительных начал; представители сословно-дворянских традиций и кровные демократы,—все сошлись на этом Съезде! И не только сошлись, они принесли с собой живые отзвуки провинциальной, т. е. подлинной, русской жизни. Невесела, ох как невесела эта жизнь! На Съезде, конечно, рисовались именно те ея особенно мрачные стороны, которые ближе всего соприкасаются с его идеей. И безконечной чередой раздавались в речах ораторов во всевозможных комбинациях слова: „монополия",„пьянство", „корчемство", „кабакъ" и „корчма" с одной стороны и „бедность", „невежество", „отсутствие школъ" с другой, а над всем царить: „стеснение", „запрещение", „запрещение" и „стеснение"!...
— 313 —
В глухом уголке Сибири, при приходе, священником устраивается „Общество трезвости". Как только работа общества начинает развиваться, оно уже взято под подозрение высшим духовным начальством. На общество жертвуют деньги — из епархии приходит предписание записать их в церковные суммы потому, что по уставу общества, в случае закрытия, его средства переходят церкви! И долгую борьбу должно вести общество, во главе со священником, прежде чем разрешается пожертвованные ему деньги занести в собственные книги! В этой борьбе не чувствуется разницы между священником, интеллигентом и заурядным прихожанином. И когда отец Булдыгин в актовой зале Университета рассказывает о злоключениях его скромного начинания, ему единодушно рукоплещут все присутствующие! Когда скромный пастырь Мелитопольского уезда горячо и искренно повествует о том, как из 10-тысячной паствы, ему, при самом ревностном сотрудничестве земского учителя и земского врача, удалось сделать активными членами общества трезвости около 500 человек,—он вызывает дружный отклик сочувствия во всех присутствующихъ—от остзейского барона до рабочого, числящогося эс-декомъ! II во всех речах, кто-бы их ни произносил, чаще всего, повторяю, звучит одна нота... лекции стесняют, затрудняют и запрещаютъ"; „собеседования в школе затруднены"; „беседы устраивать не безопасно"; „общества трезвости заподозрены и нередко закрываются"! По посреди десятков указаний подобного рода лишь редко-редко слышатся ссылки на какия-нибудь трения и столкновения так-сказать внутренняго характера, на какую-нибудь взаимную вражду и тормозящий антогонизм местных деятелей. О, я не настолько легковерен, чтоби.и думать, что этих трений нетъ! Конечно они существуют и мешают работе; но все, слышанное и виденное на Съезде, заставляет меня думать, что эти внутренние тормози местных антогонизмов, рождающихся на почве сословных, политических, партийных и т. и. противоречий, далеко не являются на местах непреодолимой преградой к общей работе. Напротив, именно на ней, т. е. на повседневной работе, на практике нередко подают друг-другу руки самые противоположные элементы, и между ними даже возникает особое чувство солидарности, вырастающее на почве общого неудовольствия, даже общей вражды всему тому, что давит и мешает работать откуда-то извне, издалека, из „губернии" или из Петербурга!
Но если такия ноты звучали на Съезде „с местъ", то самый Съезд, скажут мне, был совсем не таковъ! Он был полон вражды и всевозможнейших „обозрений". Виданное-ли дело, чтобы с одного Съезда, после страстных стычек и дебатов, ушли по очереди три общественных группы: духовенство, чиновники, рабочие! Да, они по очереди ушли! Но позвольте спросить, когда-нибудь раньше видели вы в России такой Съезд, на котором дружно сошлись (хотя-бы только сначала) и только-что упомянутые и многие другие общественные элементы? Много-ли вы