299
и поднявши лапу, он, с своей стороны, рассматривал также внимательно народ.
Но толпа вдруг зашумела, и со всех сторон раздались голоса:«Ведутъ! ведутъ!... Козаки!»
Они шли с открытыми головами, с длинными чубами. Бороды у них были отпущены; они шли ни боязливо, ни угрюмо, но с какой-то тихой горделивостью; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел Остап.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел в него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко: «Дай же, Боже, чтобы все, какие тут ни стоят, еретики, не услышали, нечестпвые, как мучится христианинъ! Чтобы ни один из нас не промолвил нп одного слова!» После этого он приблизился к эшафоту.
«Добре, сынку, добре!» сказал тихо Бульба и уставил в землю свой седую голову.
Палач сдернул с него ветхия лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки и... Я не стану смущать читателей картиной
300
адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Оне были порождение тогдашняго грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жпзпь одних воинских подвигов и закалился в ней душой до такой степени, что сделался глух для человеколюбия. Должно, одпа-кож, сказать, что король всегда почти являлся первым противником этпх ужасных аиер. Он очень хорошо видел, что подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение козачьей нации. Но король не мог сделать ничего против дерзкой воли государственных магнатов, которые непостижимой недальновидностью, детским самолюбием, гордостью и неосновательностью превратили сейм в сатиру на правление
Остап выносил терзания, как исполин, с невообразимой твердостью, и когда начали перебивать ему на руках и ногах кости, так что ужасный хряск их слышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотпли глаза свои,—ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его; лицо его не дрогнуло.
Тарас стоял в толпе с потупленной головой и с поднятыми, однакоже, глазами и одобрительно только говорил: «Добре, сынку, добре!»
Наконец, сила его, казалось, начала подаваться. Когда он увидел новые орудия казни, которыми готовились вытягивать из него жилы,