182
пил ни одного движения сто. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому ириходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глядел на своих, поднял руку вверх и произнес громко: «Дай же, Боже, чтобы все, какие тут ни стоят, еретики, не услышали, нечестивые, как мучится христианинъ! чтобыниодин из пас не промолвил ни одного слова!» После этого он приблизился к эшафоту.
«Добре, сынку, добре!» сказал тихо Бульба и уставил в землю свой седую голову.
Палач сдернул с него ветхия лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки, и... Не будем смущать читателей картиной адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волосы. Оне были порождение тогдашняго грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душой, не чуя человечества. Напрасно некоторые, немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками сих ужасных мер. Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и душой, представляли, что подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение козацкой нации. Но власть короля и умных мнений была ничто пред безпорядком и дерзкой волею государственных магнатов, которые своею необдуманностью, непостижимым отсутствием всякой дальновидности, детским
Jt83_
самолюбием и ничтожной гордостью превратили сейм в сатиру на правление.—Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стона не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворота глаза свои,—ничто похожее на стон не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толие, потупив голову и, в то же время, гордо прпподняв очи, одобрительно только говорил: «Добре, сынку, добре!»
Но когда подвели его к последним смертным мукам, казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: Боже! все неведомые, все чужия лица! Хоть бы кто-ни-будь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силой и воскликнул в душевной немощи: «Батьке где ты? Слышишь ли ты все?..»
«Слышу!» раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул. Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа. Янкель побледнел,