92
кожный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово,., но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, чтб видится иной раз во взорах девы, нижё того умиленного чувства, которым об-емлется глядящий в такие взоры девы.
«Царица!» вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков: «чтб тебе нужно ,чего ты хочешь?—прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, — я побегу исполнить ее! Скажи мне сделать то, чего но в силах сделать ни один человек,—я исполню, погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко... но нет, нельзя сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских мои, все, чтб принесла отцу мать моя, чтб даже от него скрывает она,—все мое. Нет ни у кого теперь из козаков наших такого оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун п три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово, или хотя только, шевельнешь своею тонкой, черной бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли,
93
князья и все, что ни есть лучшого в вельможном рыцарстве. Вижу, что ты иное творенье Бога, нежели все мы, и далеки пред тобой другия боярския жены и дочери-девы.
С возрастающим изумлением, вся превратившись в слух, не проронив ни одного слова, слушала дева открытую, сердечную речь, в которой, как в зеркале, отражалась молодая, полная сил душа. И каждое простое слово этой речи, выговоренное голосом, летевшим прямо с сердечного дна, облечено было в силу. И выдавалось вперед все прекрасное лпцо ея, отбросила она далеко назад досадные волосы, открыла уста и долго глядела с открытыми устами; потом хотела что-то сказать и вдруг остановилась, и вспомнила, что другим назначеньем ведется рыцарь, что отец, братья и вся отчизна его стоят позади суровыми мстителями, что страшны облег-шие город запорожцы, что лютой смерти обречены все они с своим городом... и глаза ея вдруг наполнились слезами; она схватила платок, шитый шелками, набросила его себе на лпцо, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свой прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свой прекрасную нижнюю губу,—как бы внезапно почувствовав какое укушение ядовитого гада, — и не снимая с лица платка, чтобы он не видел ея сокрушительной грусти.