уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его на золотом блюде и поставила перед своею панной. Красавица взглянула на нее, на хлеб и возвела очи на Апдрия,— и много было в очах тех. Этот умиленный взор, выказавший изнеможенье и бессилье выразить обнявшия ее чувства, был более доступен Андрию, чем все речи. Его душе вдруг стало легко; казалось, все развязывалось у него. Душевные движенья и чувства, которые дотоле как будто кто-то удерживал тяжкой уздой, теперь почувствовали себя освобожденными, на-воле, и уже хо тели пзлиться в неукротимые потоки слов, как вдруг красавица, оборотясь к татарке, безпокойно спросила: «А мать? ты отнесла ей?»
«Она спитъ».
«А отцу?»
«Отнесла; он сказал, что придет сам блогодарить рыцаря».
Она взяла хлеб и поднесла его ко рту. С неизъяснимым наслаждением глядел Андрий, как она ломала его блистающими пальцами своими и ела; и вдруг вспомнил о бесновавшемся от голода, который испустил дух в глазах его, проглотивши кусок хлеба. Он побледнел и, схватив ее за руку, закричал: «Довольно! не ешь больше! Ты так долго не ела, тебе хлеб будет теперь ядовитъ». И она опустила тут же свой руку; положила хлеб на блюдо и, как но-
92
кожный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово,., но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, чтб видится иной раз во взорах девы, нижё того умиленного чувства, которым об-емлется глядящий в такие взоры девы.
«Царица!» вскрикнул Андрий, полный и сердечных, и душевных, и всяких избытков: «чтб тебе нужно ,чего ты хочешь?—прикажи мне! Задай мне службу самую невозможную, какая только есть на свете, — я побегу исполнить ее! Скажи мне сделать то, чего но в силах сделать ни один человек,—я исполню, погублю себя. Погублю, погублю! и погубить себя для тебя, клянусь святым крестом, мне так сладко... но нет, нельзя сказать того! У меня три хутора, половина табунов отцовских мои, все, чтб принесла отцу мать моя, чтб даже от него скрывает она,—все мое. Нет ни у кого теперь из козаков наших такого оружия, как у меня: за одну рукоять моей сабли дают мне лучший табун п три тысячи овец. И от всего этого откажусь, кину, брошу, сожгу, затоплю, если только ты вымолвишь одно слово, или хотя только, шевельнешь своею тонкой, черной бровью! Но знаю, что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда, что не мне, проведшему жизнь в бурсе и на Запорожье говорить так, как в обычае говорить там, где бывают короли,