34
гудела на всю окружность, и в воздухе далече отдавались гопаки и троиаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов. Но один всех живее вскрикивал и летел вслед за другими в танце. Чуприна развевалась по ветру, вся открыта была сильная грудь;теплыйзимнийкожух был надет в рукава, и пот градом лил с него, как из ведра.—«Да сними хоть кожухъ!» сказал наконец Тарас: «видишь, как царитъ».— «Не можно», кричал запорожец.—«Отчего?» — «Не можно; у меня уж такой нрав: чтб скину, тб пропью». А шапки уж давно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка: все пошло, куда следует. Толпа росла; к танцующим приставали другие, и нельзя было видеть без внутренняго движенья, как все отдирало танец самый вольный, самый бешеный, какой только видел когда-либо свет, и который, по своим мощным изобретателям, назван ко-зачком.
«Эх, если бы не конь!» вскрикнул Тарас: «пустился бы, право, пустился бы сам в танецъ!»
А между тем в народе стали попадаться и уваженные по заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами. Тарас скоро встретил множество знакомых лиц. Остап и Андрий слышали только приветствия: «А, это ты, Печерпца! Здравствуй, Козолуиъ!» — «Откуда Бог несет тебя, Тарасъ?» — «Ты как
35
сюда зашел, Долото? Здорово, Кирдяга! Здорово, Густой! Думал ли я видеть тебя, Ремень?» И витязи, собравшиеся со всего разгульного мира восточной России, целовались взаимно, и тут понеслись вопросы: «А чтб Еасьянъ? чтб Бородавка? чтб Коло перъ? чтб Пидсытокъ?» И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешен в Толопане, что с Колопера содрали кожу под Кизикирменом, что Пидсыткова голова посолена в бочке и отправлена в самый Царь-град. Понурил голову старый Бульба и раздум-чиво говорил: «Добрые были козаки!»
ПИ.
Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями своимп на Сечи. Остап и Андрий мало занимались военной школой. Сечь не любила затруднять себя военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого были почти безпрерывны. Козаки почитали скучным занимать промежутки изучением какой-нибудь дисциплины, кроме разве стрельбы в цель, да изредка конной скачки и гоньбы за зверем в степях и лугах; все прочее время отдавалось гульбе — признаку широкого размета душевной воли. Вся Сечь представляла необыкновенное явление: это было какое-то-