вот как в низших учили наших детей: обыкновенно учили «от сих и до сихъ», вот, говорит, дома выучи и приходи. Спрашивали некоторых учеников по известному предмету раз, два, три в году, а я знаю, что по некоторым предметам и совсем не спрашивали, и учитель выводил отметку наугад. Вот где начался разврат нацией школы. Вот какое отношение учителей к учащимся. Ведь невольно такой прием детей приучал к обману. Когда зададут «от сих и до сихъ» и ребенок дома, не успевший, может быть, выучить,—может быть за него напишет урок какая-нибудь гувернантка, бонна, отец или мать, невольно думает: а, ну, как спросят, ты ли сам это сделалъ? Но некому спросить, так как у нас на 100 человек 1 учитель; спрашивать было некогда, и у него, в его чистую светлую детскую душу сейчас же, незаметно для него, без сознания, входило и приучалось чувство мелкого, но постоянного обмана, и, в будущем, у этих людей, достигших иногда, может быть, высокого служебного положения, это чувство правды было атрофировано, и они обманывали часто и Царя и те ^учреждения, которым служили. Другая еще есть вещь, которая вызывалась, по-моему, необходимостью, т. е. неспраш и вашем в течение года ни одного раза, это проверка ежегодных знаний ученика, это, так называемые, экзамены. Я не могу с ней мириться, потому что это есть варварский прием проверки знаний ученика. Кто может сказать из педогогов, что такой то ученик в первом году учения в гимназии, лет 9—10-ти, в будущем учиться дальше совсем неспособенъ? Мы, родители, знаем, что наши собственные дети не всегда одинаково развиваются: о цни с более живым умом, другия с более слабым, и вот всех по одному шаблону на экзамене четвертуют, потому что во время прохождения курса учитель не знает их, и результат этого насилия над народной, чистой, детской душой был
тот. что в первом классе было 50 учеников, а кончало сколько? Кончало ИО, много 15 человек. Где же эти 40 или 35 детей? Выброшены, как якобы неспособные. Господа, как же это можно было допускать, как же можем мы допускать теперь, в настоящее время, когда мы имеем право этому препятствовать, чтобы так не уродовали и не казнили наших детей? Мы видели из примеров, что человек не окончил учебного заведения, а потомки потом ценили его, как известного мыслителя, философа, как художника, и памятниками его увековечивали. Как же можно поручить этим людям определять способности ребенка экзаменами? Этого быть, по моему, никогда не должно! Не могу еще не указать на то положение, господа, что у нас мало очень высших учебных заведений. Недостаток просвещения, недостаток образования я на себе чувствую,—тьма египетская меня давит, душит и отнимает массу, может быть, энергии, которую можно было приложить для дела и для пользы страны. У нас их всего полтора—два десятка. Я знаю много случаев, когда скромный, нравственный ребенок, окончив гимназию или реальное училище, или девушка, должны, для получения высшого образования, ехать куда нибудь в крупный центр, где есть высше учебное заведение. Ребенок чистый, как роза, выросший под лаской родительской, бросает семью и едет за просвещением, и часто, очень часто, вместо просвещения ума окунается в омут грязи и домой не ворочается. Нам нужно обязательно, повторяю, не откладывая ни минуты, найти средства, и эти высшия учебные заведения иметь в каждом губернском городе, а если не в каждом, то безусловно в одном из двух, чтобы можно было детям воспитываться под влиянием родителей и семейной чистоты и скромности. Но не могу, господа, не указать еще па то, что. может быть, такая заполненность учебных заведений,
