286
вот ключ и не впускай никого». Жиды вышли на улицу.
Тарас запер дверь и смотрел в маленькое окошечко на этот грязный жидовский проспект. Три жида остановились по средине улицы и стали говорить довольно азартно. К ним присоединился скоро четвертый, наконец и пятый. Он слышал опять повторяемое Мардохай, Мардохай. Жиды безпрестанно посматривали в одну сторону улицы. Наконец в конце ея, пз-за одного дрянного дома показалась нога в жидовском башмаке, и замелькали фалды полукаф-танья. кА, Мардохай! Мардохай!» закричали все жиды в один голос.
Тощий жид, несколько короче Янкеля, но гораздо более покрытый морщинами, с преогромной верхнею губой, приблизился к нетерпеливой толпе, п все жиды наперерыв спешили рассказать ему, при чем Мардохай несколько раз поглядывал на маленькое окошечко, и Тарас догадывался, что речь шла о нем. Мардохай размахивал руками, слушал, перебивал речь, часто плевал на сторону и, подымая фалды полукафтанья, засовывал в карман руку и вынимал какия-то побрякушки, при чем показывал прескверные свои панталоны. Наконец все жиды подняли такой крик, что жид, стоявший на стороже, должен был давать знак к молчанию, и Тарас уже начал опасаться за
287
свой безопасность; но, всиозшивпш, что жида не могут иначе рассуждать, как на улице, ги что их языка сам демон не поймет, он успокоился.
Минуты две спустя, жиды вместе вошли в его комнату. Мардохай приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу л сказал: «Когда мы да Бог захочет сделать, то уже будет так, как нужно».
Тарас поглядел па этого Соломона, какого еще не было на свете, п получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была, просто, страшилище. Толщина ея, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было только пятнадцать волосков, п то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет пм и привык их считать за родимые пятна.
Мардохай ушел вместе с товарищами, исполненными удивления к его мудрости. Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении: он чувствовал в первый раз в жизни безпокойство; душа его была в лихорадочном состоянии. Он не был тот прежний, непреклонный, неколебимый, крепкий, как дуб: он был малодушен; он был теперь слаб.