258
старшин решили на том, чтобы усилить более ту линию, которая обращена к неприятелю. Через это цепь с противоположной стороны города ослабела, и хотя польския войска были отбиты с первого раза, и притом с большим уроном, но отряд, остававшийся в городе, решился воспользоваться малочисленностью прикрытия и, действительно, сделавшп вылазку, прорвался через цепь и успел соединиться почти в виду запорожцев. Бульба рвал на себе волоса с досады, что уже невозможно было уморить их всех голодом. Запорожцы сдвинулись в густую непроломную стену: маневр, всегда доставлявший им существенную выгоду, потому что тактика их соединяла азиатскую стремительность с европейской крепостью. Неприятель, несмотря на то, что был вдвое сильнее, не был в силах удержать превосходства. Битва завязалась самая жаркая и кровопролитная. Тарас Бульба занимал одно из главных начальству и три коронные полка, не в состоянии будучи удержать его стремительной атаки, готовы были отступить и предаться бегству, как вдруг он обратил все силы свои совершенно в другую сторону.
Он завидел в. стороне отряд, стоявший, невидимому, в засаде. Он узнал среди его сына своего Лндрия. Он отдал кое-какия наставления Остапу, как продолжать дело, а сам, с небольшим числом, бросился, как бешеный, на этот
259
отряд. Андрий узнал его издали, и видно было издали, как он весь затрепетал. Он, как подлый трус, спрятался за ряды своих солдат и командовал оттуда своим войском. Силы Тараса были немногочисленны: с ним было только восемнадцать человек; но он ринулся с таким свиренством, с таким сверхъестественным стремлением, что ряды уступали со страхом перед этим разгневанным вепрем. Вряд ли тогда его можно было с чем-нибудь сравнить. Шапки давно не было на его голове; волосы его развевались, как пламя, и чуб, как змея, раскидывался по воздуху; бешеный конь его грыз п кусал коней неприятельских; дорогой акша-мет был на нем разорван; он уже бросил саблю и ружье и размахивал только одной ужасной, непомерной тяжести, булавой, усеянной медными иглами. Нужно было взглянуть только на лицо его, чтобы увидеть олицетворенное свирепство, чтобы извинить трусость Андрия, чувство вавшого свой душу не совсем чистой. Бледный, он видел, как гибли и рассеивались его поляки; он видел, как последние, окружавшие его, уже готовы были бежать; он видел, как уже некоторые, поворотивши коней своих, бросали ружья. «Спасите!» кричал он, отчаянно простирая руки: «куда бежите вы? Глядите: он одинъ!»
17*