226
ми сидели с кучами кремней; огнивами и порохом. Армяаин развесил дорогие платки. Татарин ворочал на рожнах бараньи катки с тестом. Жид, выставив вперед свой голову, точил из бочки горилку. Но первый, кто попался им навстречу, это был запорожец, спавший на самой средине дороги, раскинув руки и ноги. Тарас Бульба не мог не остановиться и не полюбоваться на него.
«Эх, как важно развернулся! Фу, ты, какая пышная фигура!» говорил он, остановивши копя.
В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожец, как лев, растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршина земли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем, для показания полного к ним презрения.
Полюбовавшись,Бульба пробирался далее сквозь тесную улицу, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремесло свое, и людьми всех наций, наполнявших это предместье Сечи, которое было похоже на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей.
Наконец они минули предместье и увидели несколько разбросанных куреней, покрытых дерном или, по-татарски, войлоком. Иные уставлены были пушками: Нигде не видно было забора
227
или тех низеньких домиков с навесами, на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместье Небольшой вал и засека, не хранимые решительно никем, показывали страшную безпечность. Несколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на самой дороге, посмотрели на них довольно равнодушно и не сдвинулись с места. Тарас осторожно проехал с сыновьями между них, сказавши: «Здравствуйте, панове!»—«Здравствуйте и вы!» отвечали запорожцы. На пространстве пяти верст были разбросаны толпы народа. Оне все собирались в небольшия кучи. Так вот Сечь! Вот то гнездо, откуда вылетают все те гордые и крепкие, как львы! Вот откуда разливается воля и козачество на всю Украйпу!
Путники выехали на обширную площадь, где обыкновенно собиралась рада. На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки; он держал в руках ее и медленно зашивал на ней дыры. Им опять перегородила дорогу целая толпа музыкантов, в середине которой отплясывал молодой запорожец, заломпвшп чортом свой шапку и вскинувши руками. Он кричал только: «Живее играйте, музыканты! Не жалей, Фома, горилки православным христианамъ!» И Фома, с подбитым глазом, мерил без счету каждому пристававшему по огромнейшей кружке Около молодого запорожца четыре старых выра-