комнату, Мардохай приблизился к Тарасу, потрепал его по плечу и сказал: «Когда мы захо-чем сделать, то уже будет так, как нужно».
Тарас поглядел па этого Соломона, какого еще не было на свете, и получил некоторую надежду. Действительно, вид его мог внушить некоторое доверие: верхняя губа у него была, просто, страшилище; толщина ея, без сомнения, увеличилась от посторонних причин. В бороде у этого Соломона было только пятнадцать волосков, и то на левой стороне. На лице у Соломона было столько знаков побоев, полученных за удальство, что он, без сомнения, давно потерял счет им и привык их считать за родимые пятна.
Мардохай ушел вместе с товарищами, исполненными удивления к его мудрости. Бульба остался один. Он был в странном, небывалом положении: он чувствовал в первый раз в жизни безпокойство. Душа его была в лихорадочном состоянии. Он не был тот прежний, непреклонный, непоколебимый, крепкий, как дуб; он был малодушен; он был теперь слаб. Он вздрагивал при каждом шорохе, при каждой новой жидовской фигуре, показывавшейся в конце улицы. В таком состоянии пробыл он наконец весь день; не ел, не пил, и глаза его не отрывались ни на час от небольшого окошка на улицу. Наконец, уже ввечеру
171
поздно показались Мардохай п Янкель. Сердце Тараса замерло.
«Что? удачно?» сароспл он их с нетерпением дикого коня.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не было последняго локона, который, хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами пз-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но ноговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудой.
«О, любезный панъ!» сказал Янкель: «теперь совсем не можно! Ей Богу, не можно! Такой нехороший народ, что ему надо на самую голову наплевать. Вот и Мардохай скажет. Мардохай делал такое, какого еще не делал ни один человек на свете; но Бог не захотел, чтобы так было. Три тысячи войска стоят, и завтра их всех будут казнить».
Тарас глянул в глаза жидам, но уже без нетерпения и гнева.
«А если пан хочет видеться, то завтра нужно рано, так чтобы еще и солнце не всходило. Часовые соглашаются, и один левентарь обещался. Только пусть им не будет на том свете счастья, ой, вей миръ! Чтб это за корыстный народъ! И