— 2 —
лия и преступления, совершавшияся под импонирующим флогом „освободительного движения“. Окровавленная, избитая, опозоренная и изнасилованная Россия одиноко лежала среди чада и смрада и задыхалась в ужасах своих великих страданий.
Вот это-то небывалое дотоле состояние родины, это страшное падение ея в пропасть с той блистательной высоты, которую она до тех пор занимала, и заставило меня оглянуться на окружавшую нас жизнь, чтобы найти причины тех великих несчастий, которые потоком на нас вдруг обрушились.
Что-же представляла эта окружавшая нас жизнь?
„Среди тьмы и невежества, как густой лес, раскинулись по России десятки тысяч винных лавок, миллионы шинков, пивных, трактиров и постоялых дворов, и из всех этих страшных мест широкой рекой 'изливалась огненная вода смерти и нищеты, порока и одичания. Жадно и бессмысленно, от дворцов до ночлежных домов, ни передъ^чем и ни перед кем не останавливаясь, пили и проливались деревни и села, города и столицы, крестьяне и рабочие, духовенство и войска, старики и женщины, девушки и дети. Пьяные старики растлевали грудных младенцев, матери торговали своими дочерьми, братья жили телами своих сестер. Девушки, не зная стыда и глотая спирт, отдавались разнузданным пьяным парням. Дети учились у взрослых и под пьяным хмельком садились за буквари, отпуская пошлые шутки и брань. Трезвые священники выживались из
своих приходов попами, пившими въ\перковных сторожках и ничего не имевшими против „камаринского" и „трепака** на поминках. Гуляци пущенные из мести и под пьяную руку „Кр^Цные Петухи За бутылку водки раскалывались сыновьями материнские черепа. За несколько медных грошей вырезывались целые семьи. Ради шутки и фантазии всаживались в бока ножи. Пропивался последний скарб, последния тряпки, последний каравай хлеба, последняя горсть семян, ссуды и способия. Голод и нищета не выпускали страны из своих тисков ни на один миг. 40°|о деревенского населения гуляло со страшной, никогда не бывалой в деревнях, венерической болезнью. Родина вымирала. Умственный уровень упал, нравственность была искажена до неузнаваемости, религиозность или осмеяна, или забыта. Люди стали хуже зверей, которые инстинктивно привязаны к своим детям и не знают росшого повсюду количества подкидышей или синих трупиков в прорубях и помойных ямах. Каторга и тюрьмы были полны, суды не знали ни минуты отдыха. Ни в одну войну, кажется, не проливалось столько слез и крови, сколько проливалось вокруг, и в то-же время Россия никогда раньше не погрязала в таком ужасном и постыдном, поголовном и омерзительном пьянстве. Человек превратился в ту „гадкую, трусливую, жестокую себялюбивую мразь1*, о которой говорил один из героев „Бесовъ** Достоевского и которая не знает границ своей пьяной жажде и порочной животной алчности. И этим человеком, этим вырождающимся варварам и зверем был
